Жизнь настала другая, чем прежде. Но не очень уж далеко мы ушагали от недавних времен Поделиться
Хлеб и жвачка
— Пришел сын к моему отцу и говорит: «Дедушка, дай на хлеб. У нас с мамой есть нечего». Тот отсчитывает тридцать копеек. Тоже хорош. А Дима ему: «Дай больше. Нам белого и черного купить». Ну, отец дает шестьдесят. Потом мне звонит: «У вас действительно есть нечего?» Я говорю: «Глупость, приди, погляди — полный холодильник». Он разозлился: «Если твой сын снова придет, вышвырну его». Я ему: «Он, между прочим, твой внук». — «Мои внуки не побираются!». Приходит Дима. Я набросилась: «Зачем клянчишь деньги?» — «Жвачку купить. А если ему сказать, что на жвачку прошу, не даст, и ты не дашь». А сам плачет.
Спьяну
Сестры суетились вокруг него. Старшая, с неподвижным усталым лицом, и младшая, будто худенькая школьница, тонконогая, с писклявым голосом.
— Как считаешь, Алеша? В воскресенье на свадьбу идем. Я придумала: купила сундучок. Сейчас покажу, — убежала в другую комнату, вернулась с миниатюрным, размером в два спичечных коробка, ларчиком легкого блестящего металла. — Мы, а нас пять человек, по десятке в этот сундучок положим. Итого — пятьдесят. Как тебе идея?
— По-моему, здорово, — ответил он.
Старшая стояла очень прямо, прислонясь спиной к стене, курила.
— А у меня, — будто ни к кому не обращаясь, заговорила она, — с начальником разговор вышел. Выпили немного по случаю премии, он и разоткровенничался: «Мы вам очень благодарны, Ирина Юрьевна, при вас наш бухгалтерский учет приведен в порядок. Как посмотрите на нашу вам благодарность?» — «Какую?» — спрашиваю. «Ну, премию небольшую». — «Я, — говорю, — уже получила». — «Да нет, без ведомости». — «Нет, — говорю, — спасибо». А он: «Мы Грибовской подарок приготовили. Собираемся вручить во время проводов на пенсию, но если вам нравится…» И достает из сейфа флакон французских духов. Глупо было бы взять. Тогда он опять: «А как насчет премии?» — «А сколько?» — спрашиваю. «Много обещать не могу. Рублей пятьдесят…» — «Э-э-э, нет, — говорю. — Меня только пятьсот устроит». Тут он ничего не сказал. Даже спьяну сообразил, что не потянет пятьсот. А на другой день сделал вид: разговора не было. И я тоже делаю вид, что ничего не помню.
Босоножки
Он к ним прибыл во второй половине дня. Они не начинали обедать, ждали его.
— Марина, надо полагать, скоро появится, — предупредила Вера.
Сели за стол. Была утка, прозрачные ломтики сыра на тарелочке, а после совещания с домашними Володя открыл банку дунайского салата. Выпили по первой, и все разом заговорили:
— Марина учиться не хочет. Целыми днями гуляет. В кино да на концерты. Книжки забросила. А ведь месяц до экзаменов.
— Пробовали воспитывать?
— Слушать не хочет. Отмахивается: надоели своими поучениями.
— Я сам такой был в ее возрасте, — вспомнил Максим.
— А ты все же с ней поговори. Скажи: все условия для занятий тебе созданы, — предложила Маруся. — Расскажи, в каких условиях ты жил.
— А с деньгами у нее что? — спросил Максим.
— Даем на еду, — вздохнула Вера. — Я ее спросила: как лучше — рубль в день или сразу на неделю? Говорит: «Давай на неделю». Дала десятку. На две недели. Она на следующий день заявляет: «Дай больше, рублей тринадцать». Понятно, нужны свободные деньги: то шампунь, то пудра… Но уж очень безалаберная. Перспективу не видит. Я премию получила. Купила ей туфли. Недели не прошло — босоножки несет. Итальянские. Все деньги, что мне в зарплату дали, ухнула. Не может себе отказать.
— Я ей внушаю, что надо желания и возможности соизмерять, — включился в разговор Володя.
— А я рассказываю, как в Большой театр в стоптанных тапочках ходила, — подхватила Маруся. — А она: «Не выдумывай. И потом, так, как раньше, теперь не живут».
— Она права, — заметил Максим.
Пришла Марина и с порога, едва поздоровавшись, восторженно затараторила:
— Повезло! Пугачева семь песен исполнила. И Леонтьев выступал.
— Это новая звезда? — спросил Максим.
— Все от него балдеют. Я в Подольск ездила его слушать.
Максим подумал: разговор сложится тяжело. Чтобы завоевать доверие, нужно показать себя знатоком эстрады, а он им не был.
Премия
С утра наш начальник рвал и метал. Зам, заглянувший к нему, — во-первых, показать, что явился на службу без опоздания, а во-вторых, чтобы решить какой-то пустяковый вопрос, — вылетел из кабинета с поджатыми губами и пожимая плечами. Бормотал:
— Ну дела, ну дела.
Позже стало известно: наш начальник ходил к более высокому начальнику и заявил, что если тот его не ценит, он готов написать заявление об уходе, но измываться над собой не позволит.
Большой начальник, к которому он ходил, дорожил нашим начальником, считал его человеком дела и своим первым помощником, поэтому расстроился, стал припоминать собственные грехи по отношению к нашему начальнику и, конечно, припомнил предостаточно. Но о чем именно наш пронюхал, осталось загадкой, поэтому, чтобы не попасть в глупое положение, крупный начальник выбрал затаиться и ждать, пока ситуация прояснится сама собой.
Через час меня угораздило попасть на глаза нашему начальнику. Я запоздало ответил на его приветствие, потому что был напуган свирепостью его вида и растрепанными волосами, и не знал, как правильно себя вести.
— Да вы просто невоспитанный мальчишка! — процедил он.
В середине дня положение сделалось прозрачнее. Две секретарши остановились поболтать возле вывешенных на стене списков работников, удостоенных премии. По какому-то постороннему поводу они расхихикались, когда мимо, будто раскаленный метеорит или сверхзвуковой самолет, пронесся наш начальник.
— Наслаждаетесь? — рявкнул он, ненавидяще на них зыркнув.
Перепуганные секретарши стали гадать, чем могли вызвать гнев, и обнаружили: в списке значилось, что премию начальнику выдали не из гонорарного фонда, как всем творческим сотрудникам, а из фонда заработной платы, как секретарям и курьерам. То есть поставили его на одну доску с челядью. Все забегали, засуетились, стали выяснять причины ужасной дискредитации. Выплыло: машинистка по рассеянности впечатала фамилию не в тот список. Срочно списки сняли со стены и принялись думать, в какой форме принести извинения.
Тем временем пожар занялся с другого конца. Руководитель параллельного отдела, статусом и положением равный нашему, получив премию, на всякий случай изучил ведомость и обнаружил: наш начальник получил на двенадцать рублей больше, чем он. Дальнейшее расследование показало: у нашего не вычли из премии налог — чтобы впоследствии вычесть из зарплаты. Так поступали со всеми, кого премировали из зарплатного фонда. У тех, кто получил деньги из фонда гонораров, налог, то есть злосчастные двенадцать рублей, вычли сразу.
Параллельный нашему начальник, разумеется, не имел ни малейшего представления об этой бухгалтерской тонкости и направился к главному начальнику, у которого утром успел побывать наш шеф. Этот второй разгневанный вепрь тоже бухнул:
— Если меня не ценят, я готов уйти.
Главный начальник растерялся и заподозрил готовящийся переворот. Коли два коренника и ближайших зама восстают и заявляют в один голос протест — значит, копают под него и надеются свалить. Он срочно поехал к неизмеримо большему начальнику, с которым поддерживал неформальные отношения и покровительством которого пользовался. Адрес, куда он ездил, выболтал шофер служебной машины. Вернулся всполошившийся шеф в прекрасном расположении духа и, когда первый и второй разобиженные начальники пришли к нему с надутыми зобами и шантажирующими угрозами и накарябали в спесивой чванливости заявления об уходе, поставил под тем и другим документом свою витиеватую подпись.
Оба кочевряжника тотчас остыли и попытались отозвать опрометчиво и заполошно брошенные в лицо шефа бумаги на увольнение. Но большой начальник не проявил снисхождения, а назначил на освободившиеся должности студентку, однокурсницу своего сына, и неамбициозного лодыря Мишу Хлястикова, целыми днями толокшегося в коридоре, вместо того чтобы корпеть за рабочим столом. «Коридорный» — ласково звали мы его до назначения. Теперь стали величать Михал Иванычем. Стиль его поведения после карьерного взлета не претерпел изменений: встречая и провожая проходящих по коридору коллег, Миша продолжал потчевать их бородатыми анекдотами.
В результате кадровых перестановок дело не пострадало. Новые управители, притом что им надо было проявить и показать себя с лучшей стороны, не перенапрягались. Лишь демонстрировали рвение. И, уж конечно, не заикались о каких-либо недоплатах, не претендовали на статус непогрешимых жрецов, жаждущих приношений и почитаний. А вот низринутые бонзы ощутили перемену своего положения весьма остро. Оба трудоустроились с большими финансовыми потерями. Так всегда случается с зарвавшимися и утратившими чувство реальности спесивцами.
