Свет истины на эту запутанную страницу русской истории может пролить генетическая экспертиза Поделиться
Первый акт этой невероятной, но совершенно реальной истории чем-то напоминает завязку ильфо-петровской дилогии о похождениях Остапа Бендера: «В половине двенадцатого с северо-запада, со стороны деревни Чмаровки, в Старгород вошел молодой человек лет двадцати восьми. За ним бежал беспризорный…» Впрочем, первична все-таки невыдуманная история. Началась она 420 лет назад на тогдашней границе России и Польши. И смешного в ней было намного меньше, чем трагического.
Это, увы, не комедия, а драма. Возможно, самая большая в русской истории. Во всяком случае, одна из наиболее грандиозных. И бесспорно — самая загадочная. Итак, 26 октября (16 октября по старому стилю) 1604 года в районе пограничного города Моровска (ныне — село в Козелецком районе Черниговской области Украины) в пределы Московского государства вступило небольшое войско — сегодня его назвали бы частной военной компанией — предводимое человеком, называвшим себя счастливо спасшимся царевичем Дмитрием, сыном царя Ивана IV Васильевича, но вошедшим в историю как Лжедмитрий I.
"Сие грозное ополчение, которое шло низвергнуть Годунова, состояло едва ли из 1500 воинов исправных, всадников и пеших, кроме сволочи, без устройства и почти без оружия", — писал историк Николай Карамзин. По оценке историка Сергея Соловьева, общая численность отряда составляла 4000 человек. Это был "всякий сброд", набранный в польских воеводствах Речи Посполитой, "московские беглецы" и донские казаки.
Однако сила воинства определялась отнюдь не его боевым потенциалом и не военными талантами полководца. По крайней мере — не только этим. Жители первого же российского города на пути отряда, пограничного Моровска, встретили отчаянную "ЧВК" хлебом-солью. Еще через несколько дней ей покорился Чернигов.
"Он надеялся быть везде завоевателем без кровопролития, и действительно, на берегах Десны, Свины и Снова видел единственно коленопреклонение народа и слышал радостный клик: «Да здравствует Государь наш, Димитрий!», — продолжает Карамзин. — Не менее важный Рыльск, волость Комарницкая, или Севская, Борисов, Белгород, Волуйки, Оскол, Воронеж, Кромы, Ливны, Елец… также поддалися Самозванцу.
Вся южная Россия кипела бунтом; везде вязали чиновников, едва ли искренно верных Борису, и представляли Лжедимитрию, который немедленно освобождал их и с милостию принимал к себе в службу. Рать его умножалась новыми толпами изменников".
Через некоторое время, правда, в этом триумфальном шествии случился незапланированный перерыв: 21 (31) января 1605 года в битве при Добрынычах, она же битва под Севском (нынешняя Брянская область), армия претендента на престол потерпела сокрушительное, разгромное поражение от царского войска. Но на дальнейший ход событий это повлияло не сильно.
"Неудача под Севском не испортила дело претендента, — пишет еще один классик русской историографии, Дмитрий Костомаров. — Русские города сдавались ему и изменяли Борису один за другим. Силы Димитрия увеличились". Ну а после того как 13 (23 апреля) 1604 года умер Борис Годунов и на трон сел его 16-летний сын Федор, первая гражданская война Смутного времени перешла в стремительный эндшпиль.
7 (17 мая) 1604 года царский воевода Петр Басманов объявил войску, что настоящий царь — тот, против которого они воюют. "Полки без сопротивления провозгласили последнего государем, — пишет Соловьев. — Только немногие не захотели нарушить присягу Федору и с двумя воеводами, князьями Ростовским и Телятевским, побежали в Москву".
А очень скоро измена охватила и столицу. 1 (11) июня юный царь Федор Борисович Годунов и его мать были арестованы, а еще через несколько дней убиты сторонниками претендента на престол. 20 (30) июня в Москву торжественно въехал он сам. И народ в этот исторический момент совсем не безмолвствовал.
"Народ падал на колена пред новым царем и кричал: «Дай Господи, тебе, господарь, здоровья! Ты наше солнышко праведное!» — повествует Соловьев. — Димитрий остановил свою лошадь подле церкви Василия Блаженного, снял шапку, взглянул на Кремль, на бесчисленные толпы народа и с горючими слезами начал благодарить Бога, что сподобил его увидеть родную Москву. Народ, видя слезы царя, принялся также рыдать".
30 июля (9 августа) 1606 года новый государь официально вступил в должность — венчался на царство.
Эпоха его правления отмечена небывалыми для России — да, пожалуй, и не только для России — вольностями и реформами. "Англичане того времени замечают, что это был первый государь в Европе, который сделал свое государство в такой степени свободным", — сообщает Костомаров. Причем общественно-политическая модернизация сопровождалась серьезным экономическим подъемом: "Свобода торговли и обращения в какие-нибудь полгода произвела то, что в Москве все подешевело и небогатым людям стали доступны такие предметы житейских удобств, какими прежде пользовались только богатые люди и бояре".
Но царствовал новый правитель столь же ярко, сколь и недолго. Менее чем через год после восшествия на престол, в ночь с 16 (26) по 17 (27) мая 1606 года, "государь Димитрий Иоаннович" был убит в результате организованного высшей знатью дворцового переворота. Его останки сперва были погребены в так называемом убогом доме, на кладбище за Серпуховскими воротами, где хоронили бродяг и неопознанные трупы, затем выкопаны, сожжены и смешаны с порохом, которым выстрелили из пушки в ту сторону, откуда он пришел в Москву.
Безымянная история
В итоге от человека, правившего Россией 11 месяцев, не осталось ровным счетом ничего: ни могилы, ни праха, ни даже имени — общепризнанного, во всяком случае. Часто бывает, что личность подробно описана в анналах истории, не совершив, однако, ничего исторического. А здесь все наоборот. Свершения налицо (и какие!), а кто это совершил — неизвестно. "Его личность доселе остается загадочной, несмотря на все усилия ученых разгадать ее", — писал в конце XIX веке Василий Осипович Ключевский в своем "Курсе русской истории". И с тех пор разгадка не приблизилась ни на йоту.
Сам Ключевский склонялся к версии, впервые выдвинутой окружением Бориса Годунова и по сей день являющейся наиболее распространенной: за царевича Дмитрия себя выдавал Григорий (в миру — Юрий) Отрепьев, сбежавший за границу монах-расстрига, по происхождению — мелкопоместный дворянин, родившийся в волости Борок Галичского уезда (нынешний Буйский район Костромской области) в семье помещика Богдана Ивановича Отрепьева.
Ключевский, однако, не настаивал на этом варианте, говоря о нем лишь как о более правдоподобном, чем остальные: "Трудно сказать, был ли первым самозванцем этот Григорий или кто другой, что, впрочем, менее вероятно". Историк Сергей Соловьев также считал эту версию наиболее близкой к истине, но при этом отмечал целый ряд плохо сообразующихся с ней фактов: "В поведении его нельзя не заметить убеждения в законности прав своих, ибо чем объяснить эту уверенность, доходившую до неосторожности, эту открытость и свободу в поведении?
Чем объяснить мысль отдать свое дело на суд всей земли, когда он созвал собор для исследования обличений Шуйского (обвинившего нового царя в самозванстве. — Прим. "МК")? Чем объяснить в последние минуты жизни это обращение к матери? На вопрос разъяренной толпы — точно ли он самозванец? — Димитрий отвечал: «Спросите у матери!»… Возможность таких вопросов служит самым лучшим доказательством того, что Лжедмитрий не был сознательный обманщик. Если бы он был обманщик, а не обманутый, то чего же бы ему стоило сочинить подробности своего спасения и похождений? Но он этого не сделал".
А Николай Костомаров доказывал, и весьма убедительно, что человек, называвший себя Дмитрием, и Григорий Отрепьев — два разных лица: "Если бы названый Димитрий был беглый монах Отрепьев, убежавший из Москвы в 1602 году, то никак не мог бы в течение каких-нибудь двух лет усвоить приемы тогдашнего польского шляхтича. Мы знаем, что царствовавший под именем Димитрия превосходно ездил верхом, изящно танцевал, метко стрелял, ловко владел саблею и в совершенстве знал польский язык; даже в русской речи его слышен был не московский выговор. Наконец, в день своего прибытия в Москву, прикладываясь к образам, он возбудил внимание своим неумением сделать это с такими приемами, какие были в обычае у природных москвичей".
Кроме того, указывал Костомаров, "названый Димитрий", отвечая на обвинения в самозванстве, "привел с собой" и показал народу человека, представленного в качестве подлинного Григория Отрепьева. Впоследствии, правда, утверждалось, что то был "ненастоящий" Отрепьев. По одной версии, за него выдавался монах по имени Леонид, по другой — некий инок Пимен. "Но Григорий Отрепьев был вовсе не такая малоизвестная личность, чтобы можно было подставлять на место его другого", — резонно возражал на это Костомаров.
В коридорах власти Отрепьева знали как облупленного. До своего исчезновения из Москвы он был крестовым дьяком, то есть секретарем, патриарха Иова. Посещал вместе с ним заседания царской Думы, так что всем ее "депутатам", боярам, был известен в лицо. Кстати, и жил он в тот период своей жизни тоже в непосредственной близости от царских покоев — в самом Кремле, в Чудовом монастыре.
Настоятелем обители в ту пору был архимандрит Пафнутий. И приход к власти "названого Димитрия" никак не отразился на его положении. Что весьма странно, если исходить из "отрепьевской" версии. "Само собою разумеется, что если бы названый царь был Григорий Отрепьев, то он более всего должен был бы избегать этого Пафнутия и прежде всего постарался бы от него избавиться, — доказывал Костомаров. — Но чудовский архимандрит Пафнутий в продолжение всего царствования названого Димитрия был членом учрежденного им сената и, следовательно, виделся с царем почти каждый день".
Но если не Отрепьев, то кто? "Его поведение было таково, что скорее всего его можно было признать за истинного Димитрия", — признавал Костомаров. Добавляя, однако, что против этого существуют "важные доводы". Однако аргументы такого рода, приведенные историком, сугубо логического свойства. К примеру, такие: "Если бы малолетнего Димитрия успели заблаговременно спасти от убийства, то невозможно предположить, чтобы спасители пустили его ходить по монастырям, а потом шататься в чужой земле по панским дворам.
Их прямой расчет побудил бы увезти его в Польшу и отдать тому же Сигизмунду, к которому названый Димитрий явился изгнанником… Кроме того, если предположить, что Димитрия укрывали в отечестве, то почему же не объявили о нем тотчас по смерти Феодора?".
Примечательно, однако, что саму возможность спасения царевича Костомаров совсем не считает фантастической. И с этим можно только согласиться: неопровержимых доказательств того, что единственный сын Ивана Грозного от брака с его последней женой, Марией Нагой, скончался на девятом году жизни, во время пребывания с матерью в Угличе, действительно не существует.
Царское тело
В качестве такого доказательства чаще всего представляют материалы расследования обстоятельств смерти Дмитрия, дошедшие до нас практически целиком. Согласно выводам правительственной следственной комиссии, возглавлявшейся боярином Василием Шуйским, смерть Дмитрия явилась результатом несчастного случая.
15 (25 мая) 1591 года царевич играл со сверстниками во дворе княжеских палат в свайку — игру, заключающую в попадании заостренным железным стержнем, свайкой (в качестве таковой может также выступать обычный ножик), в кольцо, лежащее на земле. И во время игры с Дмитрием якобы случился приступ "падучей болезни", эпилепсии. Перестав контролировать себя, царевич разрезал себе горло свайкой, после чего истек кровью.
На бумаге версия следствия выглядит достаточно стройно. Но тот же Костомаров не оставляет на ней, что называется, камня на камне: "Им (следователям. — Прим. "МК") нужно было, чтобы поболее оказывалось свидетельств о том, что Димитрий заколол сам себя, и они мало обращали внимания, каким образом сообщались такие свидетельства и кто их сообщал. Самые эти показания очень однообразны… Все они плелись по одной мерке… Вопрос о том, не зарезан ли Димитрий, не допускается; явно и умышленно обходят его, стараются закрыть благоразумным молчанием. Не говорим уже о том, что мы не встречаем ни показания царицы, ни осмотра тела Димитриева".
Последний факт особенно примечателен. По мнению Костомарова, результаты осмотра трупа не включены в следственное дело по причине того, что опровергают версию о несчастном случае: "Раны на теле Димитрия, вероятно, очень явно показывали, что он был умерщвлен". Однако если считать, что дело шито бело нитками, то возможны и другие объяснения. А оснований так считать немало.
Достаточно сказать, что сам глава следственной комиссии впоследствии назвал материалы расследования полностью сфальсифицированными. Причем Василий Шуйский дважды менял свои показания. Согласно последней, третьей их вариации, публично озвученной им после его прихода к власти и утвердившейся на долгие столетия в качестве официальной версии, царевич Дмитрий "заклан бысть" от "лукаваго раба Бориса Годунова". После инициированной Шуйским, тогда уже царем Василием IV, канонизации Дмитрия сомнения в факте убийства стали расцениваться как хула на церковь.
Но в промежутке была еще одна версия: в момент свержения Годунова-младшего Василий Шуйский утверждал, что Дмитрий вообще не умирал и теперь займет по праву принадлежащий ему престол. То есть полностью подтверждал автобиографию того, кого вскоре назовет самозванцем и вором. В общем, как говорится, выбирай на вкус.
Объективно говоря, доводов в пользу того, что царь был настоящим, ничуть не меньше, чем обоснований "самозванной" версии. Слово тут против слова. Причем на стороне "защиты", к примеру, такой важный свидетель, как мать Дмитрия, носившая после пострижения в монахини имя Марфа. Как уже сказано выше, в материалах Угличского дела ее показания отсутствуют. А спустя 13 лет, в разговоре с Борисом Годуновым, Марфа-Мария категорически отказалась признать своего сына умершим.
Эта беседа, точнее сказать допрос, по имеющимся свидетельствам, состоялась в конце 1604 года, то есть когда отряд "названого Димитрия" пересек границы Русского государства и начал свой победный поход. "Он, говорят, велел привезти мать Димитрия в Новодевичий монастырь; оттуда привезли ее ночью во дворец тайно и ввели в спальню Бориса, — пишет Костомаров. — Царь был там с своею женою. "Говори правду, жив ли твой сын или нет?" — грозно спросил Борис. "Я не знаю", — отвечала старица.
Тогда царица Марья (жена Бориса Годунова. — Прим. "МК") пришла в такую ярость, что схватила зажженную свечу, крикнула: "Ах ты б***! Смеешь говорить: не знаю — коли верно знаешь!" — и швырнула ей свечою в глаза. Царь Борис охранил Марфу, а иначе царица выжгла бы ей глаза. Тогда старица Марфа сказала: "Мне говорили, что моего сына тайно увезли из Русской земли без моего ведома, а те, что мне так говорили, уже умерли". Рассерженный Борис приказал отвезти старицу в заключение и держать с большею строгостью и лишениями".
Вряд ли такие заявления, если они и впрямь имели место, могли быть объяснены конъюнктурными соображениями. Положение царя Бориса выглядело тогда вполне прочным, до крушения было еще далеко, и, находясь в руках действующего самодержца, инокиня Марфа очевидными образом рисковала жизнью, давая такие показания.
А когда полгода спустя "названый Димитрий" занял Москву и трон, Марфа признала в нем своего сына. Причем "опознание" было совсем не формальным. "18 июля (1605 года. — Прим. "МК") прибыла царица, инокиня Марфа, — рассказывает Костомаров. — Царь встретил ее в селе Тайнинском. Бесчисленное множество народа побежало смотреть на такое зрелище… Марфа отдернула занавес, покрывавший окно кареты. Димитрий бросился к ней в объятия. Оба рыдали.
Так прошло несколько минут в виду всего народа. Потом царь до самой Москвы шел пешком подле кареты. Марфа въезжала при звоне колоколов и при ликовании народа. Тогда уже никто в толпе не сомневался в том, что на московском престоле истинный царевич, такое свидание могло быть только свиданием сына с матерью".
Инокиню поселили в кремлевском женском Вознесенском монастыре, и затем все время своего короткого царствования "названый Димитрий" ежедневно посещал ее, испрашивая благословения на все важные государственные дела.
Короче говоря, если это и было лицедейство, то столь высокой пробы, что не только непросвещенные простолюдины, а сам Константин Сергеевич Станиславский удостоил бы игру аплодисментов и вердикта: "Верю!". Или же это была вовсе не игра?
А есть ли мальчик
Теоретически свет истины на эту запутанную страницу русской истории может пролить генетическая экспертиза. Да, прах "неизвестного царя" в буквальном смысле развеян по ветру. Но есть останки того, кто считается настоящим Дмитрием: мощи святого благоверного царевича были в 1606 году перенесены в Москву, в Архангельский собор Кремля, и с тех пор там и покоятся (в соответствующей раке).
В том же Архангельском соборе находятся останки отца и матери Дмитрия (саркофаг с прахом Марии Нагой — в подземных палатах). Казалось бы, дело за малым: взять образцы костного материала у всех троих и сличить ДНК-профили. И либо окончательно закрыть вопрос, либо дать толчок поискам истины в другом направлении.
Однако ситуация сложнее, чем кажется. Даже если считать, что царевич погиб в мае 1591 года, стопроцентной уверенности в том, что через 15 лет в Москву привезли именно его останки, нет. В чудесное обретение нетленных мощей — равно как и в их чудотворное действие — поверили далеко не все современники события. Многие были склонны объяснять чудеса не мистикой, а политикой.
"В то же время распространилась молва, будто бы царь Димитрий спасся от смерти и своих гонителей, — пересказывал ходившие в то время по Москве слухи лютеранский пастор Мартин Бер в своей "Московской летописи". — Шуйский спешил убедить народ как в самозванстве своего предшественника, так и в неосновательности новых толков; для того 30 июня (1606 года. — Прим. "МК") послал в Углич за прахом царевича; а между тем велел умертвить там десятилетнего поповского сына, положить его в гроб и привести в Москву… и велел объявить народу, что покойный царевич… есть святой мученик: ибо тело его, преданное земле еще за 17 лет (летописец на два года ошибся. — Прим. "МК") ныне так свежо, как будто он только вчера скончался; самые орехи, бывшие в руке его пред смертью, до сих пор целы; платье не истлело и гроб не сгнил".
А спустя 206 лет, осенью 1812 года, в истории мощей случился новый зигзаг: оккупировавшие Москву французы учинили в соборах Кремля варварский разгром. Пострадала и рака с мощами Дмитрия Углицкого: останки из нее были выброшены. Вскоре, правда, после освобождения Москвы, все вроде бы нашли и вернули на место. Но поскольку вскрыта и опустошена была не только эта рака, вряд ли кто-то может дать стопроцентные гарантии того, что никакой путаницы не произошло.
Вот, например, выдержки из рапортов епископа Августина (Виноградского) обер-прокурору Святейшего Синода князю Голицыну, описывающих последствия разорения: "Симоновский архимандрит сказывал мне, что граф Ростопчин показывал ему какую-то голову, говоря, что она от мощей Царевича Димитрия. Но тот же архимандрит утверждает, что голова оная должна быть человека лет совершенных, а Царевич Димитрий убиен в младенчестве…
По отыскании икон обратился в Архангельский собор отыскивать мощи Царевича Димитрия, которые и отыскал, кроме некоторых частей… Какой-то подлекарь хватился, что он имеет часть мощей Царевича Димитрия. Все способы употреблю отыскать его…"
Словом, даже если генетическая экспертиза выявит отсутствие какого-либо родства между человеком, останки которого покоятся находятся в раке, и Иваном Грозным, а также, соответственно, между этим человеком и Марией Нагой, это еще ничего не доказывает. В смысле — не опровергает самозванство "названого Димитрия". В вопросе о подлинности мощей это, напротив, наведет полную ясность.
Что, надо полагать, тоже важно. Вон как РПЦ беспокоит вопрос подлинности "екатеринбургских останков" — праха последнего русского царя и его семьи! Хотя там, с точки зрения науки, никаких оснований для сомнений вообще нет: останки Романовых изучены, что называется, вдоль и поперек. И неоднократно. Почему бы отцам церкви с той же энергией и перфекционизмом не подойти к "угличским останкам"? Благо все возможности для проверки имеются.
Ну а если родственная связь подтвердится, то ясность наступит в обоих вопросах сразу — и в отношении мощей царевича Дмитрия, и что касается аутентичности царя Дмитрия. Тогда окончательно ясно станет, что царь — не настоящий. Короче говоря, генетическая экспертиза расследованию этого исторического детектива в любом случае не повредит.
Но для ответа на главную его загадку: кем на самом деле был человек, правивший Россией с июня 1605-го по май 1606 года — ни генетики, ни каких-либо иных известных нам методов идентификации будет недостаточно. Ответ, похоже, будет получен не раньше чем получится изобрести машину времени. То есть, скорее всего, увы, никогда.
