Коллекционер жизни Поделиться
Поясок и перчатка
Я не сразу заметил, что обронил перчатку. Хватился, стал искать, оглянулся и увидел ее, валявшуюся возле входа в магазин. Поблизости, щурясь от дыма и удовольствия, курил мужчина. Нирвана проистекала не только из никотиновой эйфории, но и поскольку он заинтересованно наблюдал, вдоволь наслаждался забавлявшими его деталями моей суетни. Почему не окликнул, не привлек внимание к будничной потере? Да кто ж его знает. Такой характер, расположенный радоваться чужим неувязкам, неприятностям… Или именно в то утро кто-то досадил, и обиженный бирюк пролонгировал и провоцировал реакцию неприязни, длил эстафету, распространял на меня?
Ошибаетесь, если полагаете: стану занудно морализировать о том, как было бы славно, если бы все вокруг сделались отзывчивы, внимательны, заботливы… Океан любвеобильности нас бы поглотил.
Напротив, всплыло из прошлого, когда человек человеку официально провозглашался другом, товарищем и братом: в метро с мамы (она была уже в преклонных годах) соскользнул поясок, она это обнаружила, направляясь к дверям вагона, чтобы выйти, никто из пассажиров не шелохнулся, не дернулся поднять — будто не видели, сидели каменно безразличные. Ну да, я ее сопровождал, это были мои проблемы. Мама, будучи сторонницей активной гуманистической позиции во всех ипостасях и проявлениях, укоряюще бросила истуканам: «Эх вы!». Хоть бы один изменился в лице, смягчил гримаской виноватости выражение неколебимой собственной правоты!
Крайне удобная позиция: не видеть и не слышать!
Панель
В пестром калейдоскопе персонажей Старого Арбата выделялись две старушки. Одна, сидя на каменном холодном бортике витрины (неподалеку от Вахтанговского театра и Турандот), тонким заливистым детским голоском пела под баян «Катюшу», вторая (там, где машины поперек пешеходной зоны катят к Калининскому проспекту) изображала под магнитофонную запись балет, движения поражали отточенностью, но давались сухонькой мумии большим напряжением.
Лучше не гадать, что заставило бедняжек выйти на панель. Вряд ли неистребимая тяга к искусству. Это прекрасно разумели следовавшие мимо рыбьеглазые юные и средневозрастные представители допенсионно трудоспособной части населения: гуляки, зеваки, поглотители утлых мобильных впечатлений. Они не замечали ни отчаянного солирования певуньи, ни вымученной улыбки дистрофичной балерины, ни ее филигранных па, игнорировали редкостную стойкость старавшихся выкарабкаться из нищеты и голода не желавших сползать в попрошайничество согражданок.
Воспитанный в уважении к старшим и сочувствии бедам ближнего мальчик тревожно зашептал маме на ухо, она (в хиджабе) достала из кармана длинного платья кошелек, ребенок взял и отдал танцовщице купюру, та встретила приношение с неколебимым достоинством.
Цыганка
Молодая красивая цыганка тянула руку за подаянием.
— Иди-иди, — зло бросила женщина в кожаном пальто. — Работать надо.
— Может, и тебя Бог когда-нибудь накажет, — огрызнулась та.
— Почему она клянчит? — спросила девочка.
— Работать не хочет. И пьет небось. Вот на бутылку и собирает. Цыгане вообще не работают, спят где попало, в лохмотьях щеголяют.
Девочка исподлобья изучала попрошайку, та выдержала взгляд.
Давным-давно (я и в школу еще не ходил) отнес нищенке выданную отцом на мороженое мелочь. Сознание правильности исполненного долга переполняло намерением и впредь, и всегда поступать сострадательно. Отец, когда вернулись с прогулки, рассказал маме о моем порыве, преувеличив явленную сердобольность:
— Такой молодец!
Родители настрой укрепили:
— Всегда будь чуток к горю.
Еще вспомнилось: после похорон отца раздавал милостыню на кладбище — низко кланявшаяся шатия, стоило на шаг от паперти удалиться, принялась обсуждать размер подаяния и обмениваться разочарованными репликами. Тогда прорезалась высокомерная гордая обида — ведь отдал последнее. Позже настигло: картинно демонстрировать щедрость — стыд.
Теперь стыд жег за самодовольную бабенку, настропалявшую дочь против цыганки.
— И никогда не давай. Что тобой заработано — твое.
Только кажется: тебя не коснется, не касается. Еще как! И взращенная неприязнь, и скупость, и эгоизм, и неприятие других наций отразятся на тебе и окружающих — всё варится в общем котле, где кипит жизнь, рано или поздно каждая крупица даст о себе знать, проявится.
Матрешки
Несколько лет назад я увлекся подсчетом: сколько визитеров Старого Арбата фоткается рядом с памятником Окуджаве, а сколько — рядом с фигурой коровы из папье-маше возле кафе «Му-му». Итог оказался не в пользу поэта.
Нынче приоритеты сменились и сместились (и опустились?) еще очевиднее.
Запечатлеваются не с примелькавшейся буренкой и не с утвердившимся увековеченным классиком, и не в собственном натуральном естественном обличье, а просунув лицо в овальную прорезь картонной композиции трех матрешек, низенько компактных (ради экономии целлюлозного материала?). Развлечение рассчитано на детишек. Но нет, прежде всего взрослые, чтобы просунуться, наклоняются, приседают, гнут колени, встают на четвереньки. Столь велика тяга приобщения к антуражу исторической улицы? К базарному веселью и ярмарочному перевоплощению? Столь велико простодушие толп, бессмысленно снующих меж поражающих кичевой и рекламной безвкусицей торговых точек?
Мозаика
Тем, кто бывает на Арбате изредка, невдомек: чернокожий зазывала, выкрикивающий приглашение в ресторан с европейским названием (из дверей которого льется турецкая заунывная мелодия), гарантирует 10%-ную скидку «только сегодня», но завсегдатаи привыкли: заманка мнимой дешевизной ежедневна.
Музыка сувенирных лавчонок и кафе повторяет репертуар худших пляжных курортных забегаловок.
Громокипящая смесь, подвижная мозаика… Гадалки, барды, дрессировщики собак и кошек, рисовальщики шаржей, приглашатели-затягивальщики в музеи интимного колорита и «Презервативную» (мог ли кто предположить, что респектабельный, степенный Арбат обзаведется такой вывеской?), наряженные ежами и ослами раскалыватели-потрошители детишек и их родителей на фотканье с любимыми сказочными персонажами… Ювелирный гипермаркет (для кого и на какого покупателя рассчитанный?), то есть: груды золота и бриллиантов? «Клад-мармелад»: мешки и бочки сладостей… Кто столько съест? Там, где некогда сиял солидной респектабельностью ресторан «Прага» (и славившаяся тортами «Прага»-кулинария при нем), а затем располагался известный банк, импровизированно утвердился костяк солистов, аккомпанируют себе и толкают хиты собственного сочинения и шлягеры отечественной и зарубежной неувядаемости. Куда любопытнее, однако, не самозваные зарабатывающие популярность и грошовую мзду звезды вокала и шансона, а праздношатающиеся зрители: студенты, бродяги и бюргерской наружности дяди и тети. Публика заслуживает особого социологического и методологического изучения.
Украденная красота
В приарбатском переулке, на газоне, тянулась ввысь, хорошела аккуратная елочка. Приспособилась к городским условиям. Повезло, сдюжила.
Но не сдюжила против примитивной скаредности и мелочного выгадывания. Под Новый год бережливые граждане отпилили верхушку с несколькими ярусами ветвей: чтобы в узком домашнем кругу изысканно и роскошно на дармовщинку отметить праздник.
Не столь смекалистые и не столь предприимчивые (то есть умственно отсталые, рангом ниже оборотистых хитрованов) тёхи наслаждаются (или терзаются) зрелищем искалеченного, изуродованного дерева.
А варвары-вандалы (я знаю правильное истолкование этого термина: уничтожители культурных ценностей) какие эмоции испытывают, проходя мимо хвойного инвалида? Довольны собственной рачительностью и сбереженной копеечкой? Тайно лелеют превосходство над тупоумными соседями? Вынашивают планы следующего новогоднего пиршества на халяву и на спровоцированном уродстве?
Что говорить о сирени в пору ее волшебного благоухания! Общедоступные парки испытывают нескончаемый наплыв паломников за ничейной коллективной прелестью. Скромняги общипывают гроздочки с оглядкой, наглые рвут охапками. Клонят ветви, загребают, а поскольку нижние соцветия уже обломаны, взгромождаются на уступчатые коленца хрупких стволов, не предназначенные для подобных нагрузок. Происходят травмы, крушения (я много раз их наблюдал), непоправимые для старых суставов (не людских, а древесных). Плевать! Этих потерь никто не хватится и не посожалеет, а торжествующие оглоеды найдут другую делянку и замену сирени, есть куда приложить силы в не изведенных пока под корень лесах и застроенных коттеджами полях.
Мертвящая цепенящая тишь повисает над некогда фонтанировавшим праздником бездумного бытия, опрометчиво полагавшего, что будет оно длиться вечно-бесконечно и не потребуется защита от всегда караулящего, ждущего своего часа уничтожителя.
Уделите толику сочувствия хотя бы деревцам!
